Девять с половиной недель - Элизабет Макнилл

Ночь была туго натянута, четко очерчена и беспощадна, как бритва, отточенная до блеска. Другая страна, с ее ровным пейзажем и простыми ценностями: жар, страх, холод, наслаждение, голод, грех, боль, желание, мучительная похоть.

Острый перец, от которого у меня перехватывало дыхание, щепотка чили, вспыхнувшая, как электрический разряд, у меня в горле, золото шабли, мягко струящееся по голосовым связкам, шоколадный пудинг (он сделал его из смеси для горячего шоколада), разливающийся в венах. Мое тело жило и меняло форму вокруг меня, плавясь или вспыхивая пламенем. Каждый вечер, принимая ванну, я осматриваю себя: клочья пены на сосках и лобке, ладонь послушно накрывает собой другую, запястья привыкли ложиться крест-накрест, поблескивающая сталь наручников выглядит естественно, как серебряный гребень в чьих-то волосах, и так же нарядно – теперь я каждый вечер наслаждаюсь своей красотой.

Несколько лет назад, когда прошла лихорадочная подростковая одержимость, я оценивающим взглядом окинула свое тело и решила, что все в порядке. Я прекрасно знала, какие части его смотрелись бы лучше, будь они иной формы, но почти десяток лет эти выявленные неточности не были причиной беспокойства. Каждый раз, оказавшись в ловушке чрезмерно критического взгляда на вещи, я говорила себе, что на каждую заметную неровность приходится что-нибудь симпатичное, и, таким образом, все оказывается в должной степени сбалансированным. Но теперь, под его прикосновениями, под его взглядом…

Я никогда не прыгала через скакалку и не бегала по утрам, я не поправилась и не похудела ни на один килограмм, и, в конце концов, в этом же самом теле я обитала с тех пор, как выросла. Но оно лежало передо мной незнакомое, другое: гибкое, изящное, сияющее, любимое. Изысканно мягкая плоть, заканчивающаяся острием локтя, где две лазурные вены бледнеют и исчезают на опаловой коже; живот, словно шелковый, плавным изгибом стремится к бедрам; предплечье образует у плеча нежную складку, как на влагалище молодой девочки; узкая овальная впадина на внутренней стороне бедра идет вверх от колена, и ее очертания становятся все более плавными, пока она не завершается зрелой округлостью, белой, покрытой нежным пушком, бесконечно чуткой к прикосновениям, покрытой тончайшей из тканей…

«Я должен быть на встрече, – говорит он. – Это заключительный этап сделки с Хандльмайер – просто формальность, много времени не отнимет». Он переодевается, вымыв посуду после ужина: другой костюм, хотя покрой идентичен тому костюму, что он снял два часа назад, цвет – темно-серый вместо темно-синего. Свежая светло-голубая рубашка, точная копия той, что надета сейчас на мне, галстук темно-серого шелка с узором из крошечных, винного цвета ромбов. Он произносит: «Хочу, чтобы ты сделала кое-что прежде, чем я уйду».

Он ведет меня в спальню и говорит: «Ложись». Привязывает мои лодыжки к спинке кровати, а левое запястье – к изголовью. И, присев на кровать, проводит правой рукой по моему правому бедру, с усилием скользит вверх и задерживает ребро ладони на животе движением мастера карате из боевика. На мгновение его большой палец задерживается на моем пупке, и я чувствую удивительно легкое нажатие. Он расстегивает две пуговицы на моей рубашке и обеими руками медленно распахивает ее. Рукава его костюма щекочут мне соски.

Мое дыхание прервалось уже, стоило ему только приказать мне лечь; он касается меня – и я начинаю дышать часто и мелко в ожидании следующего прикосновения. Я не могу найти удобного положения головы на подушке. Он берет мою правую, свободную руку. Удерживая ладонь в своей и не отрывая от меня взгляда, он облизывает каждый палец, пока с них не начинает капать слюна. Тогда он опускает мою руку мне между ног и говорит: «Хочу посмотреть, как ты доведешь себя до оргазма».

Он удобно располагается в кресле, в ленивой позе, закинув ногу на ногу, и на свежевыглаженном костюме обозначаются острые складки. Моя рука неподвижна. Он ждет. «Понимаешь… – произношу я надломленным голосом. – Я никогда…» Он не произносит ни звука. «Я никогда не делала это в чьем-либо присутствии. Меня это очень смущает».

Из пачки «Винстон» на прикроватном столике он берет сигарету, поджигает, неумело затягивается, скосив глаза, и прикладывает к моим губам. Мгновенье спустя мне приходится поднести руку к лицу, чтобы взять сигарету. «Ее это смущает», – повторяет он. Он говорит почти ласковым голосом, без тени насмешки, и в его словах не слышно злости, когда он произносит: «Ты не очень сообразительная, да? Ты еще не поняла, чем мы тут занимаемся».

Не отнимая сигареты от моих губ, он снимает часы с моего свободного запястья. «Я вернусь через пару часов, не позже». Он выключает лампу на столике и лампу в углу комнаты и тихо прикрывает за собой дверь спальни.

Меня колотит дрожь, и сейчас я, больше, чем когда-либо, убеждена, что мне потребуется вторая сигарета. На столике блюдце – оно заменяет мне пепельницу – и пачка «Винстон», но зажигалку, которую он купил, чтобы поджигать мои сигареты, он убрал обратно в карман. Нигде не видно спичек. Я беру наполовину выкуренную сигарету уголком рта, тянусь за пачкой, трясу ее, пока не выпадает сигарета, кладу пачку на живот, а пепельницу – возле правого бедра. Несколько минут я кручусь и извиваюсь в неудобных позах и наконец, раздавив под собой пачку, беру наполовину выкуренную сигарету рукой, прикованной к изголовью, прижимаю ее к незажженной в свободной руке, жду, беру в рот. На третий раз мне удается ее поджечь. Я не задаю себе вопросов: почему мне не удается мыслить достаточно ясно, чтобы с самого начала сообразить поджечь сигарету, держа ее губами, или почему я просто не освобожусь – это было бы гораздо легче, чем неуклюже возиться, покрываясь испариной…

Мое лицо снова заливает краска при мысли о том, что он (или кто угодно) может смотреть. И приходит в голову мысль: я впервые сказала «нет». Затем: глупость, мелодраматический бред. Я просто кое-что объяснила ему, то, чего он еще не знал обо мне. «Ему известно, что я готова на все», – говорю я вслух, но по-прежнему нерешительно, обращаясь к еле слышно жужжащему кондиционеру, к теням на потолке, к темной громаде комода в полумраке. Меня пугает, что слова, которые теперь звучат у меня в ушах, произнесла я. Пытаюсь представить, чего бы я не смогла сделать. Однажды я пробовала анальный секс с одним человеком, мне было больно, и мы прекратили – но я, без сомнения, сделала бы это еще раз, стоит ему только захотеть. Я читала, что некоторые испражняются друг на друга. Я никогда не пробовала этого, и от одной мысли мне становится плохо – уверена, что и он никогда бы такого не захотел. Но как бы я отреагировала на предложение оказаться связанной и избитой еще несколько недель назад? И есть ли разница между множеством способов, которыми он заставляет меня кончать, и мастурбацией у него на глазах, если это доставляет ему удовольствие? Но от стыда мне по-прежнему хочется крепко сомкнуть глаза, у меня холодеют ноги и зубы стучат друг о друга.